Итак, французские социалисты (Сен-Симон, Фурье и др.) заложили основы теоретической критики классового общества и эксплуатации человека человеком. За ними следом пошли Прудон и анархисты, с одной стороны, и Маркс и коммунисты, с другой. Но везде речь шла о том, что современное общество построено на неравенстве и изъятии части материальных благ от производителя в пользу господствующего класса. Но это не всё. Признавалось также, что общество, построенное на неравенствах и изъятиях, регулируется борьбой за место в системе неравенств и кусок в системе изъятий. Если английские экономисты полагали, что таковая борьба является источником прогресса, то французские утописты считали, что состояние борьбы и конкуренции вносит в жизнь хаос, препятствует действию разума. Маркс считал законы политэкономии объективными, но не вечными. Он доказывал, что законы, зиждущиеся на борьбе, являются преходящими и сами себя отрицают на определенном уровне развития общественных сил. И вот там-то, на этом уровне, свершается объединение людей и имуществ для планомерного, разумного развития производств, систем распределения и социальных структур.
Ни-ко-гда! – ответили на это критики. Все эти сен-симоны, прудоны и марксы с энгельсами не учитывают фундаментальных свойств человека: его эгоизма, приверженности малым и большим порокам и жажды господства. Человек не таков, чтобы жить в мире и согласии.
По-русски с наибольшей глубиной об этом рассказано в «Записках из подполья». И аргумент Достоевского глубже доказательств всех «скептиков».
Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? … Ведь глуп человек, глуп феноменально. То есть он хоть и вовсе не глуп, но уж зато неблагодарен так, что поискать другого, так не найти. Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдет: так человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно оттого, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, - вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту.
Итак, в чем аргумент? Таков человек, что непременно захочет жить не по плану. Достоевский противопоставил волю и разум. Ведь классическое понимание воли (от античности) – это способность разума к целеполаганию. В XIX веке оформляется, однако, весьма сильная традиция исследования неразумной воли: Шопенгауэр, Ницше и наш Достоевский. Отличие последнего, однако, состоит в вере в силу сверхрационального, направляющего к восхождению, совершающего чудо преображения Духа. Без этого самого Духа, убежден Достоевский, деструктивная воля в лице джентельменов с ретроградными физиономиями сокрушит любое благоразумно устроенное общество. Но это тема совсем глубокая и многим непонятная.
А вот что попроще: верующим объясняют, что устроиться по закону и благодати мешает первородный грех; позитивистам объясняют, что звериные инстинкты в человеке противоречат идее всеобщего братства и сотрудничества. Первородный грех, звериное начало, неразумная воля («хотение») – по-разному оформлялось это недоверие к человеку. И говорилось: может быть, ваши коммунистические бредни и прекрасны, но человек – вот граница, отделяющая суровую реальность от ваших прекраснодушных мечтаний.
А преграда, в самом деле, есть. И все, кто изучал опыт социалистического строительства в СССР знают, что классики красного проекта эту антропологическую преграду осознавали трагически.
Осознавали не только они. Но уже и предшественники французских социалистов. Собственно, скептическое отношение к человеку испытывали Монтескье, Вольтер и почти все просветители. Но они верили, что посредством воспитания и просвещенной диктатуры можно, взявшись за дело правильно, устроить что-то разумное и справедливое.
Французский просветитель Дени Дидро оставил после себя немало трудов; главным из них, конечно же, является «Энциклопедия», редактором которой был Дидро. Он автор любопытных пьес, философских статей, оригинальных повестей. Есть в его наследии очень известное, но, тем не менее, таинственное произведение – «Племянник Рамо». Эта «вершина» творчества Дидро была обнаружена в архиве, принадлежавшем Екатерине Великой, которая, как известно, приобрела бумаги дорогого её сердцу мыслителя.
Зачем Екатерина пригласила Дидро? Какие консультации она от него получала? Тешила ли она лишь свое самолюбие, покровительствуя прославленному философу? Хотела ли она реализовать проект просвещенного абсолютизма на деле? Как глубоко Екатерина продвинулась в просветительской философии? Вопросы, вопросы… По факту, просветительские начинания и «прожекты» не были реализованы или реализовывались весьма искаженно. Но на дружбу с просветителями императрица не жалела не только средств (это ей ничего не стоило), но и личного времени (а вот это роскошь для политика ее уровня и ее ума).
Итак, «Племянник Рамо» хранится в России. Оттуда он высылается Фридриху Шиллеру, который испытывает к «Племяннику» большой интерес. Шиллер передает текст своему другу Гете. Последний издает «Рамо» на немецком языке – и произведение Дидро получает славу среди просвещенных людей. Среди тех, кто занимался «Племянником Рамо» еще один великий немец – Гегель, анализировавший повесть Дидро в своей «Феноменологии духа».
Дидро написал шедевр, но никаких попыток опубликовать его не совершал. Никто из друзей Дидро не знал о существовании этой «вещицы». Мы можем предположить, что писалась она скорее «для себя», в размышлениях наедине с собой. В «Племяннике» нет проповеди просветительских идей. Там, скорее, есть их проблематизация.
Племянник Рамо – парижский сплетник, приживал, музыкант, бездельник. Рассказчик встречается с ним в кафе и заводит беседу об искусстве, обществе, воспитании и проч. Рамо эпатирует своим цинизмом, он выступает апологетом праздности, лжи, порока, при этом не роняя своего достоинства. По его словам, он желает подличать, но без принуждения. Он, так сказать, свободный подлец. И даже своего рода артист в области негодяйства и подлости. Он существует как паразит на теле парижского общества, питаясь с богатых столов, разнося слухи, обманывая и лизоблюдствуя. Но он делает это осмысленно, в то время как остальные подлецы прикрываются благообразными масками. Он воплощение общества порока и посредственности. Не имея сил развивать свои таланты, он проклинает гениальность.
Я обратил бы внимание на несколько моментов диалога Дидро и Рамо. Дидро представляет свою программу воспитания ребенка: учить нужно, в первую очередь, математике и естественным наукам, а также морали. Рамо находит эту программу бессмысленной: хороших учителей не бывает, ибо знатоки наук и искусств занимаются науками и искусствами, а не учительством; кроме того, дочери Дидро, как считает собеседник, достаточно быть «хорошенькой и кокетливой». И этого достаточно для успеха.
Итак, Дидро предлагает воспитание нравственного и просвещенного человека. Но Рамо возражает: ничего не выйдет, да и ни к чему.
Дидро говорит, что счастлив тот, кто честен. Что свободу приносит только правда. Рамо утверждает, что никогда этого не видел. Наоборот, однажды он был изгнан из хорошего дома за то, что был честен. Рамо не может представить счастья честного философа – гораздо реальнее наслаждения, добываемые подлостью.
Итак, Дидро предлагает испытать тернистый путь правды. Рамо утверждает, что он добывает наслаждения на путях лжи, а остальное – абстракция.
Изумляясь парадоксальным суждениям Рамо, его тонкому художественному вкусу, точности наблюдений, Дидро задается вопросом: как же можно быть негодяем при такой тонкой душевной организации? И тут-то и наступает момент истины. Виной всему, по мнению Рамо, «отцовская молекула», то есть наследственность. В своем сыне Рамо также наблюдает эту «молекулу» и собирается воспитать его так, чтобы он сумел эффективно употреблять свои пороки.
Общество порочно и лживо. Философ путем просвещения вырывается из системы порока и лжи. И почитает это счастьем. Он хотел бы открыть этот путь остальным. Но вот он встречает некоего Рамо – светского паяца, который утверждает, что порок неисправим, а добро и правда – лишь лукавая игра; в этом лживом и неисправимом мире необходимо лишь правильным образом употребить свой порок – и наслаждаться им.
С кем же беседовал Дидро? С порочным нутром человека, вот с кем. И беседы этой испугался, и никому о ней не рассказал. Суть Рамо в том, что он не верит в исправление нравов – и решительно не желает их исправлять. Это нутро честно поговорило с философом-просветителем. Вот в него-то, в это нутро, упирается просветительский проект.
А значит, коммунистический проект должен найти сверхрациональные, сверхпросветительские обоснования.
Комментариев нет:
Отправить комментарий